email


О проекте
НОВОСТРОЙКИ  
ГОСТИНЫЙ ДВОР  
ВАСИЛЬЕВА-ОСТРОВСКАЯ  
ГЛАВНАЯ
АВТОРОВО  
ПРОСПЕКТ СОБЫТИЙ  
АКАДЕМИЧЕСКАЯ  

Сакральное в советской литературе
Доклад Екатерины Васильевой-Островской.
ИнтервьюСовременная русская поэзия: между традицией и постмодерном
Отчёт о поэтических чтениях в Кёльнском университете, организованных Екатериной Васильевой-Островской.

 

 

   

Светлана Василенко и Алан Черчесов

представляют свои романы

КЁЛЬН 06.10.2003


 

Каждый раз, когда бываю в Форуме Льва Копелева, рассматриваю его личную библиотеку, которая хранится там в качестве реликвии, одновременно украшая и облагораживая интерьер. Большинство изданий ещё не успело приобрести антикварный лоск, и мемориальная библиотека, пожалуй, могла бы вполне сойти за действующую. Однако, подумалось мне, новые книги писателей, которые сегодня выступают на её фоне, уже никогда не займут в ней место.

Так получилось, что тема смерти и бренности существования стала в этот вечер вообще одной из основных. Светлана Василенко начала рассказ о себе с мрачноватого эпизода из раннего детства, когда она, дочка военнослужащего из города Капустин Яр, была отправлена вместе с другими детьми в степь дожидаться "конца света", который мог начаться с минуты на минуту вместе с ядерной войной, грозившей миру в момент очередного политического кризиса. Это переживание и стояло у истоков замысла повести "Дурочка", который ей удалось осуществить много лет спустя. Героиня Василенко, умственно отсталая девочка Надька, выглядит абсолютно бессильной перед враждебным ей миром, так как всё происходящее в нём находится за рамками её восприятия. Она - идеальная проекция экзистенциальных страхов, преследовавших поколение писательницы и не потерявших своей актуальности и в наши дни, отмеченные новыми, не менее глобальными катастрофами. Впрочем, Светлане Василенко не пришлось объяснять это во всех подробностях, она просто зачитала отрывок из книги - самое начало, - после чего каждый сам смог составить ассоциативный ряд, соединяющий образ Надьки с ночным происшествием в Капустином Яре, которое, кстати, тоже появляется в книге, но чуть позже.

Проза Василенко - отрывистая, ритмизированная, слегка похожая на наваждение, смело оперирующая "несалонными" выражениями - столь же безжалостна к заглавной героине, как и окружающая её действительность. Немецкий вариант, зачитанный актёром, выглядел немного приглаженнее. Проблемы возникли уже при передаче имени Надьки, которое в переводе превратилось в "Nadjka", что в исполнении актёра звучало ласково и немного экзотично - "Наджика". Трудно не согласиться с ведущим вечера Гасаном Гусейновым, что это плохо вписывается в созданный Василенко образ презираемой и гонимой "дурочки".

Слово передали Алану Черчесову, человеку с кавказским именем и абсолютно русской внешностью. Впрочем, как оказалось, кавказец, вернее, осетин он только наполовину, что, правда, не мешает этой половине быть определяющей в его мироощущении: рассказывая о себе, Черчесов постоянно возвращался к прошлому и настоящему своей родины - Северной Осетии. Разумеется, речь не могла не зайти о вооружённых конфликтах, поразивших Кавказ в постсоветские десятилетия и несущих вместе со смертью и разрушениями по сути тот же экзистенциальный страх, о котором только что рассказывала Василенко. Однако эти события не находят прямого отражения в книгах Черчесова. Уже название его нового романа "Венок на могилу ветра" обещает нечто предельно абстрагированное от актуальной действительности. Как сказал автор, ему хотелось показать людей, которым дали шанс начать всю историю человечества с самого начала. Действие, соответственно, разворачивается в неком вакууме, где пространство и время не привязаны к каким-либо конкретным координатам и не отвечают никакой исторической реальности. Процитированный автором, а затем и актёром, отрывок, произвёл почти медитативное впечатление. Что-то было в этом от старинной, неторопливой осетинской легенды, как я себе её представляю. К концу вечера Черчесов каким-то образом и сам начал напоминать кавказского мудреца. Наверное, потому, что даже за рамками художественного текста старался говорить притчами и метафизическими образами.

Несмотря на то, что контраст между обоими писателями вряд ли мог бы быть разительнее, во время дискуссии было отмечено, что оба они сходятся в том, что не пишут по-настоящему "жизненной", реалистической прозы. Если развивать эту мысль дальше, можно сказать, что в их прозе есть, напротив, что-то "смертельное", апокалиптическое. Тем не менее, вечер не оставил у меня тяжёлого впечатления: по крайней мере, в апокалипсисе, который предсказывает нам литература, присутствует некоторое разнообразие, а это не может не внушать оптимизм.

Е. Васильева-Островская


К СПИСКУ ОТЧЁТОВ