Брат и сестра Раскольниковы

1

В довольно давней уже книге Р. Д. Лэнга "Я и другие", совсем не литературоведческой, есть много тонких психологических наблюдений, касающихся поведения героев романа "Преступление и наказание". Ограничусь сейчас пока одним примером из исследования Р. Д. Лэнга. Это – анализ того драматического случая, когда Родион Раскольников читает письмо матери, в котором она сообщает о готовящемся замужестве его сестры Дуни:

Ему говорят: "Я знаю, ты не дал бы в обиду сестру свою". Но ему говорят также, что его сестра после одного чудовищного унижения собирается подвергнуть себя, как ясно ему дает понять мать, еще большему унижению. Если в первом случае сама она ни в чем не была виновата, то во втором, соглашаясь на брак, который есть не что иное, как узаконенная проституция, она оскверняет свою чистоту. Ему говорят, что она идет на это только ради него. И от него еще ждут одобрения!

Но ведь мать уже определила его как человека, который никогда не дал бы в обиду свою сестру. Неужели он одновременно еще и такой человек, который допустит, чтобы сестра продала себя ради него? Он оказывается в немыслимом положении...

Добавляется и еще одна уловка, касающаяся религии и безверия. Весь смысл большей части письма – это принесение в жертву жизни одного человека с целью обеспечить деньгами другого, чтобы этот другой преуспел в жизни. Это принимается как знак того, какое у Дуни "золотое сердце" (весьма уместное двусмысленное выражение) и какой она ангел.

Какова же, однако, позиция христианина, поставленного в положение получающего такой подарок?(1)

Итак, Раскольникову мать сообщает в письме, что в честь него готовится жертва. И дальше Р. Д. Лэнг ставит замечательно точный и чрезвычайно важный для Достоевского вопрос – как христианин, Раскольников должен отказаться от жертвы или принять ее?

Сначала вообще-то надо бы еще выяснить – был ли Раскольников ортодоксальным христианином.

Со следователем Порфирием Петровичем у Раскольникова состоялся такой разговор:

- Так вы всее-таки верите в Новый Иерусалим?
- Верую, – твердо отвечал Раскольников; говоря это... он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.
- И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.
- Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

А вот Соне Мармеладовой Раскольников провокативно заявляет:

Я не верю в будущую жизнь.

Верит или не верит Раскольников – на это нельзя дать однозначного ответа. Но совершенно очевидно, что в любом случае он внутренне недоволен реальным, историческим христианством, более того, находится в резком конфликте с христианской моралью(2), считая, что последняя не в силах изменить несправедливое устройство мира и что она в общем-то оказалась ко второй половине девятнадцатого столетия неконструктивной, нереалистичной, очень мало согласующейся с человеческой природой. За этим подходом явно вырисовывается позиция самого писателя; см. в записных книжках Достоевского развернутое рассуждение о том, что принцип "возлюби ближнего как самого себя" не достижим на земле – привожу фрагмент:

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует...(3)

Христианская мораль в современном мире, как убежден Раскольников, в принципе не работает, или работает с тяжелейшими сбоями; причем, сбои эти настолько частые и настолько серьезные, что тут необходимо что-то кардинально менять.

О неисполнимости христианской морали в христианском мире Раскольников говорит Соне Мармеладовой, убеждая ее, что своим подвигом, самоотречением она совершенно не способна предохранить от гибели маленьких сестер и брата:

- Зачем? Потому что так нельзя оставаться – вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что бог не допустит! Ну что будет, если в самом деле тебя завтра в больницу свезут? Та не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети? Разве Полечка не погибнет? Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети – образ Христов: "Сих есть царствие божие". Он велел их чтить и любить, они будущее человечество...
- Что же, что же делать? – истерически плача и ломая руки повторяла Соня.
- Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только...(4)

Очень интересно в этом плане посмотреть, как Раскольников отреагировал на письмо матери. А отреагировал он резко отрицательно и даже жестко – отказался от жертвы, от подвига сестры – можно сказать, что с ужасом отказался; существенно и то, что Раскольников осмысливает поведение сестры через слово "жертва", явно давая ему не метафорическое, а буквальное, даже терминологическое истолкование :

Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю.(5)

Далее Достоевский разверывает целый разговор, который оказывается последовательно пронизанным жертвенной проблематикой.

Дуня начинает оправдываться, убеждая Раскольникова, что она отнюдь не собирается идти ради него на жертву:

- Брат, – твердо и тоже сухо отвечала Дуня, – во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то приношу себя в жертву. Совсем это не так.(6)

Раскольников сестре не верит ни минуты. Он точно знает, что она на жертву идет именно для него и вообще знает, что она идет на жертву, хотя Дуня категорически отрицает наличие в своем поведении жертвенных стимулов:

"Лжет!" – думал он про себя, кусая ногти от злости.(7)

Да и Свидригайлов предупреждает потом (часть четвертая, глава первая) Раскольникова, что Дуня готовит не что иное, как жертву, собираясь принести тело свое в жертву своему роду и, в частности, брату Родиону:

По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо для... для своего семейства.(8)

Свидригайлов еще говорит, и это тоже очень важно, что Дуня Раскольникова по сути своей натуры сопоставима с мученицей-христианкой, т. е. она как бы соответствует модели христианской жертвы:

Знаете, мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии нашей эры... Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, и уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами.(9)

Раскольников препятствует, чтобы сестра его совершила жертву, действуя при этом жестко и предельно целенаправленно. Более того, он, строго говоря, приносит в жертву себя, пойдя на убийство, дабы вывести семью из нищеты, дабы Дуне не надо было бы жертвовать собой.

В. Е. Ветловская сделала не так давно на основе тонкого, скрупулезного анализа глубоко верные наблюдения, показав, что Раскольников был не только палачом, но и самой настоящей жертвой:

Характерные мотивы, сопутствующие преступлению, с самого начала рисуют героя, решившегося на "злое" дело, и как палача, и как жертву. Так, случайно услышав, что Лизаветы не будет и старуха "останется дома одна", Раскольников вернулся к себе "как приговоренный к смерти" (6, 52). "Последний же день, так нечаянно наступивший <...> подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать" (6, 58)... В сцене ожидания у запертой двери преступник ничем не отличается от своей жертвы: "Кто-то неприметно стоял у самого замка и точно так же, как он здесь, снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери..." (6, 61). Страх, который, как думается, должна была бы испытывать только жертва, охватывает и убийцу... (10)

Кстати, еще за несколько десятилетий до В. Е. Ветловской, Георгий Мейер, живший и творивший в эмиграции, в книге "Свет в ночи (о ”Преступлении и наказании”)" – печаталась с 1959 по 1963 год в журнале "Грани" – показал, что Раскольников – не только палач, но и жертва:

Итак, намеченная убийцей жертва занимала, стоя в прихожей у замка, положение, в точности подобное тому, в каком находился он сам, ее палач. В разительном сходстве этих двух положений таилось для Раскольникова нечто угрожающее: а что если вдруг придется поменяться местами и из казнящего обратиться в казнимого?(11)

Хочу сейчас только предложить одно уточнение к наблюдениям Мейера – Ветловской.

Раскольников не просто в ряде ситуаций оказался одновременно и палачом и жертвой – он осознанно загубил свою живую душу, пойдя на убийство, принес себя в жертву, чтобы Дуне не надо было жертвовать собой.

Импульсов, подтолкнувших героя к преступлению, было, как известно, множество. Но все-таки нельзя не признать, что непосредственным толчком была точившая Раскольникова мысль: надо сделать все, чтобы не дать Дуне пойти на жертву. И тут недостаточно было Лужина просто выгнать, надо было еще и пожертвовать чем-то очень важным в себе самом.

И еще: убийство это было протестом против несправедливости мира, против недейственности христианской морали. Т. е. получается так: Раскольников, может быть, и не хотел быть христианином, но реально он все-таки был им.

Убийство старухи-процентщицы фактически приравнено автором к тому проституированию, на которое соглашается Дуня. Иначе говоря, жертвенный круг, жертвенный крестный путь оказывается неизбежным для семьи Раскольниковых. Достоевский это показывает с абсолютной определенностью. Но вот как можно проинтерпретировать данное обстоятельство? Зачем писателю понадобилось очертить вокруг Раскольниковых особый жертвенный круг?

В. Е. Ветловская, опубликовавшая за последние годы целый цикл статей о "Преступлении и наказании", в одной из них фактически сводит поведение Раскольникова к языческому комплексу, к антихристианству:

Какими бы теориями Раскольников ни обосновывал право на преступление, он не может его обосновать ссылкой на христианские религиозные нормы, безусловно запрещающие и грех убийства, и грех воровства, ибо сказано: "Не убий" и "Не укради" (Исх. 20: 13, 15; Втор. 5: 17, 19).(12)

Стимул, двигающий В. Е. Ветловской, в общем-то понятен, хотя для научного исследования не очень-то приемлем: ей нужно вывести все негативное за пределы христианского миропонимания, и, соответственно, нужно сделать так, чтобы за все плохое в Раскольникове отвечало не христианство.

И вот в результате преступление Раскольникова оказывается в интерпретации исследовательницы близким языческому жертвоприношению и максимально удаленным от православия.

Но при этом в аргументы, предложенные В. Е. Ветловской, хочется внести вот какой корректив: те религиозные нормы, которые противополагаются теории Раскольникова, в основе своей отнюдь не являются христианскими нормами.

В частности, то, что Раскольников обосновывает право на преступление, это прежде всего противоречит не христианским нормам, а нормам иудаизма, а уж во вторую очередь – христианским. Кстати, в рамках Талмуда была создана расширенная вариация библейского рассказа (сб. "Мехильта де-р. Ишмаэль"(13)), в которой показано, как все народы отказались от заповедей "не воруй", "не убий", и только сыны Израиля приняли "пламя Закона":

Народам мира предлагалась Тора, чтобы не дать им повода утверждать перед Господом: "Если бы нам предложили, мы бы приняли [ее]". Поэтому им было это предложено, но они не приняли [ее], как сказано: "...Господь от Синая пришел" и т. д. (Второзаконие 33: 2). Он открылся сынам нечестивого Исава и спросил их: "Принимаете ли вы Тору?" Они ответили: "А что в ней написано?" Он сказал им: "Не убий". Тогда они сказали Ему: "Но это же наследие, завещанное нам нашим праотцом, как сказано: ”Своим мечом будешь жить” (Бытие 27: 40). Открылся Он сынам Аммона и Моава. Спросил их: "Принимаете ли вы Тору?" Они ответили: "А что в ней написано?" Он сказал: "Не прелюбодействуй". Тогда они сказали Ему: "Мы все произошли от прелюбодеяния, как написано: ”И забеременели обе дочери Лота от своего отца” (там же 19: 36). Открылся Он сынам Исмаила. Спросил их: "Принимаете ли вы Тору?" Они ответили: "А что в ней написано?" Он сказал: "Не кради". Тогда они сказали Ему: "Но это же благословение, полученное нами от нашего праотца, как написано: ”И был он человеком диким” (там же 16: 12), и написано также: ”Я был украден” (исмаильтянами. Там же 40: 15). А когда явился Он Израилю, и "пламя Закона одесную [с правой стороны] Его" (Второзаконие 33: 2), то все открыли уста и сказали: "Все, что говорил Господь, сделаем и будем послушны!" (Исход 24: 7).(14)

Нормы, отвергающие "право на преступление", впервые были сформулированы в Торе, а разработаны они детально были в рамках талмудического права, получив затем наиболее концентрированное выражение в "Книге заповедей" Маймонида (на петербургское издание этой книги ссылался, как мы помним, Петр Лякуб).

В целом мне кажется, что В. Е. Ветловская резко и бесповоротно отодвигает Раскольникова от христианства без особых на то оснований.

Гораздо более корректен, с моей точки зрения, подход Мальколма Джоунса, который в книге "Достоевский после Бахтина. Исследование фантастического реализма Достоевского" попытался заново проанализировать приведенное выше наблюдение Р. Д. Лэнга и вообще абсолютно справедливо актуализировал это замечательное наблюдение для современного литературоведения, что в высшей степени полезно:

Ему (Раскольникову – Е. К.) следует быть благодарным сестре; ее жертва должна сделать его счастливым, потому что она делает это для того, чтобы сделать его счастливым. Итак, ему на самом деле говорят, что его долг думать и чувствовать по-христиански, а поступать так, как если бы он не был христианином.(15)

Как видим, Малькольм Джоунс оценивает реакцию Раскольникова на письмо матери как внешне вполне христианское, а на самом деле антихристианское; см. еще, например, такое рассуждение исследователя:

Он также оценивается матерью как человек, который хочет убедить себя, что все это совместимо с христианством, и сможет жить счастливо, зная о принесенной жертве.(16)

Но я и с Р. Д. Лэнгом по сути в общем-то не согласен (надо только признать, что если В. Е. Ветловская прибегает ко всякого рода манипуляциям, чтобы отодвинуть преступление Раскольникова от христианства, то автор книги "Я и другие" научно гораздо более честен), и вот по какой причине.

Думаю, что не стоит соединять, мешать христианство с антихристианством, как бы размывая границу между ними, что делает, по-моему, Р. Д. Лэнг.

У него получается, что Раскольников убедил себя, что может жить счастливо с Дуниной жертвой, убедил себя, что это совместимо с христианством. Между тем, Раскольников просто знает, что жертва вполне совместима с христианством, что реально так происходит, но этой особенности христианского мира он совершенно не приемлет.

Да, можно быть христианином и жить преспокойненько с Дуниной жертвой – Раскольников это вполне осознает, но он этого решительно не хочет, очень не хочет. Сильный языческий реликт в христианстве для него – фактор резко отрицательный, негативный. А культ жертвы в христианстве прямо восходит к язычеству, – Достоевский, конечно, это понимал.

Как раз именно поэтому Раскольников сразу же отреагировал бурно и резко отрицательно на планируемую Дунину жертву. Но все дело в том, что он смог ей противопоставить свою жертву, но опять-таки жертву, а выйти из этого порочного круга никак не смог, хоть и хотел, ибо все-таки был христианином, а христианство, как мы помним, буквально замешано на искупительной жертве.

Отказываясь от искупительной жертвы, игнорируя возможность того, что один может пострадать за всех, человек перестает быть христианином. Борясь с Дуниной жертвой, Раскольников как будто отказался от принципа искупительной жертвы, но безболезненно выйти из христианской парадигмы он так и не смог – отвергая Дунину жертву, принес в жертву себя.

2

Первый и, может быть, главный урок романа, на мой взгляд, заключается вот в чем. Вот что непосредственно вытекает из "преступления и наказания" Раскольникова.

Нельзя отвечать на жертву жертвой, нельзя преодолевать одну жертву другой, ибо это – не выход, а движение по губительной и разрушительной инерции.

Раскольников прав, когда отвергает жертву Дуни и разрушает ее брак с Лужиным. Но противополагая Дуниной жертве свою собственную, заменяющую, он поневоле оказывается в плену некоего религиозного тупика.

Нельзя построить счастье, благоденствие рода, благоденствие человечества на жертве. И трагичнейший опыт Раскольникова предельно достоверно показывает ошибочность тотального жертвенного пути, убеждает, что этот путь нужно полностью и решительно изживать, ибо он чрезвычахно опасен и по сути бесперспективен.

Раскольников, идя убивать, принес себя в жертву (см. брошенное вскользь точнейшее наблюдение К. Мочульского: "Раскольников не палач, а жертва"(17); из этого замечания, строго говоря, и выросли вышеприведенные наблюдения Г. Мейера и В. Ветловской), а ведь это в принципе ничего не изменило. Просто одну жертву заменили другой. Раскольников отказался от добровольного падения сестры, предпочтя свое собственное сокрушительное падение.

Этот страшный заколдованный круг продемонстрирован, разоблачен и осужден в романе "Преступление и наказание", являясь в определенном смысле реализацией знаменитого талмудического рассуждения(18) (о нем еще будет идти речь):

Почему ты думаешь, что твоя кровь краснее, чем кровь того человека. Может быть, его кровь краснее твоей.(19)

По этике христианской один вполне может и даже должен пострадать для всех; одному пострадать для всех – совсем не грех, а даже наоборот. В Талмуде это строжайшим образом запрещено.

Рабби Акива, бывший один из тех, кто установил, что один не имеет права приносить свою жизнь в жертву для других, сам принял мученическую смерть, но пошел он на это ради Торы, которую римляне запретили изучать, т. е. фактически ради возможности изучения Закона, ибо если этой возможности нет, то нет и смысла жить.

Да, человек должен возлюбить другого как самого себя, но он никак не имеет права любить его более себя – подчеркивал рабби Акива, мученик и великий авторитет Талмуда и одновременно один из его создателей (не случайно Акиву называют "отцом Мишны"):

Раби Акива рассматривал жизнь человека, как принадлежащую не ему самому и имеющую ценность не как частная собственность, а как средство служения Всевышнему. Закон Торы указывает на то, что человек не имеет права отдать свою жизнь, пойти на верную смерть, чтобы спасти другого... Тора раз и навсегда определила: "Люби ближнего своего, как самого себя" - как самого себя, но не более себя.(20)

"Один человек равноценен всему мирозданию" - так сказано в трактате "Авот рабби Натана" (версия А, гл. 31), который представляет собой развернутый комментарий к мишнаистскому трактату "Пиркей Авот" (этической сердцевине Талмуда), опубликованному впервые по-русски с обширными разъяснениями в 1866 году(21).

Любой человек создан по образу и подобию Бога и значит уникален и самоценен. Этот ход рассуждений рабби Акивы получил отражение в третьей главе трактата "Пиркей Авот":

Возлюблен человек, что создан по Образу [Божиему] (Пиркей Авот 3: 14).

Отталкиваясь именно от этого постулата, рабби Акива еще заявил:

О пролившем кровь человеческую может быть сказано, что он преуменьшил образ Божий (сократив число Его подобий).(22)

В "Мировоззрении талмудистов" данное положение выглядит еще более решительно и четко:

Р. Акиба сказал: кто проливает кровь человека, уничтожает подобие Божие (Тосифта Иевамот, гл. 8).(23)

Вот как эту мысль рабби Акивы комментирует в наши дни Пол Джонсон, автор "Популярной истории евреев":

Рабби Акива, по-видимому, считал, что убить – значит "отречься от подобных", то есть покинуть род человеческий.(24)

Между прочим, если проливающий кровь, преуменьшает образ Божий, сокращая число его подобий, то ненавидящий ближнего – по Талмуду – приравнивается к проливающему кровь, т. е. даже не убивающий, а просто ненавидящий ближнего тоже преуменьшает образ Божий:

Ненавидящий ближнего подобен проливающему кровь (Ктубот 77).(25)

Тут уместно еще, кажется, вспомнить высказывание ученика и одновременно соратника рабби Акивы Бен-Аззая:

Каждый, отказывающийся плодиться и размножаться... как бы преуменьшает подобие [Божие] (Тосефта, Иевамот 8: 4)(26);

Это высказывание приписывалось, кстати, и рабби Элазару, хотя все-таки прежде всего оно было закреплено за Бен-Аззаем:

Сказал раби Элазар: "каждый, кто отказывается плодиться и размножаться, как будто уменьшает образ Всевышнего, ибо сказано: Ибо по образу Божьему сотворил Он человека (Берешит 9: 6). Поэтому не должен человек отказываться плодиться и размножаться".(27)

Симон (Шимон) Бен-Аззай жил в первую треть второго века христианской эры. Он, между прочим, имел не титул "рабби", а титул "данин" (т. е. рассуждающий), и обладал преимущественным правом оспаривать высказывания мудрецов:

Мудрецы рассказывают о Шим'оне бен Азай, что он умел "вырывать с корнем горы", как никто до него или после него. Это выражение означает в Талмуде высшую степень остроты ума. Его способности были столь выдающимися, его проницательный ум был так могуч, и сам он был так уверен в этом, что ему казались незначительными все мудрецы и их познания, кроме рабби Акивы, чье превосходство над собою признавал даже он.(28)

Бен-Аззай был холостяк, хотя и выступал против безбрачия: он сравнивал его с кровопролитием. Видимо, эта его позиция и получила отражение в вышеприведенной Тосефте, в словах о том, что тот, кто отказывается размножаться, уменьшает число подобий Божьих.

Высказывания Бен-Аззая часто дополняют, углубляют и уточняют этическую доктрину рабби Акивы. Не случайно многие свои сентенции Бен-Аззай начинал словами:

Я не хочу возражать против объяснения моего учителя (рабби Акивы – Е. К.). Я хочу только дополнить его слова (Мехильта, 130, введение).

Так, например, Бен-Аззай, развивая мысль Акивы о самоценности любой человеческой личности, подчеркивал: уникален каждый из нас, каждый из нас принадлежит Богу независимо от того, является он правоверным иудеем или нет. Иначе говоря, по Бен-Аззаю погубление именно любой человеческой души (а не только еврейской, как интерпретируют иногда слова рабби Акивы) разрушает весь мир:

Суммируя свое учение об отношениях между евреями и неевреями, он (рабби Акива – Е. К.) сказал: "Главное положение Торы – это заповедь ”Люби ближнего как самого себя”. Услышав эти слова, Бен Аззай пошел дальше и напомнил Акиве, что выражение ”ближний” может быть истолковано в националистическом духе, как означающее только израильтянина. Стих ”Вот родословие Адама...” дает нам высшее основание, – заявил он, – ибо он заключается словами: ”Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его; Мужчиной и Женщиной сотворил их” (Бытие 5: 1). По-видимому Акива принял поправку своего коллеги.(29)

В не раз уже упоминавшемся трактате "Пиркей Авот" приведены две мишны Бен-Аззая; вот одна из них, посвященная как раз теме уникальности каждой человеческой личности:

Он же (Бен-Аззай – Е. К.) говорил: "Не презирай никого и не пренебрегай ничем, ибо нет такого человека, чтобы не было у него своего часа и нет такой вещи, чтобы не было у нее своего места" (Пиркей Авот, 4: 3)(30)

Или вот, например, фрагмент из притчи о рабби Гиллеле(31), с которого, строго говоря, собственно и начинается подлинная талмудическая этика:

Всякий, кто проливает кровь... как бы уменьшает [в числе] подобие Царя [Небесного] (Мехильта де р. Ишмаэль).(32)

И еще одно принципиальной важности положение (впоследствии к нему еще придется вернуться) извлекаем из талмудического трактата "Санхедрин", в котором разработаны основные, ведущие аспекты уголовного законодательства.

Причем, положение это, строго говоря, несет не правовую, а чисто этическую нагрузку, хотя оно и введено в сводку положений о свидетелях по уголовным преступлениям, – оно ясно воплощает тот талмудический подход, когда любое насилие над любой личностью есть удар не только по человечеству, но и по Богу, ибо человек создан по образу и подобию Божьему:

Каждый человек обязан сказать: "Ради меня создан мир" (Санхедрин, 4: 5).(33)

И еще там же, опять-таки в связи со свидетелями, проходящими по уголовным делам, содержится такое ключевое для талмудической этики положение(34):

Затем и создан Адам единым, чтобы показать тебе, что губящий одну душу израильскую считается Писанием как бы погубившим целый мир, а сберегший одну душу из Израиля считается Писанием как бы сберегшим целый мир (Санхедрин 4, 5).(35)

Человеческая личность – всегда качественная величина. В ней заключен отсвет Божества.

Ущерб, нанесенный хотя бы одной личности (не только пролитие крови, но и оскорбление), по Талмуду наносит непоправимый ущерб всему человечеству:

Когда речь идет о человеческой жизни, количественные факторы не имеют значения. Невинная личность не может быть принесена в жертву во имя жизни группы. Важным принципом Мишны было то, что каждый человек является символом всего человечества, и, погубив одного человека, мы губим в известном смысле сам принцип жизни; если же кто-то спасает человека, то тем самым он спасает человечество(36).

Жертвовать одним человеком (в том числе и самим собой) по Талмуду означает то же самое, что жертвовать всеми; жертвовать даже одним означает терзать, мучить Бога: "Почему ты думаешь, что твоя кровь краснее..."

Каждый из нас прежде всего принадлежит Богу, а не себе и не своему социуму, как часто кажется. Поэтому любое пролитие человеческой крови, даже самой капельки, – это акция, непосредственно направленная против Бога, который создал человека по своему подобию.

Вообще любое насилие над любой личностью – тяжелейший грех. Оправдание высокой целью при этом в расчет совершенно не должно браться.

Насилие над собственной личностью – грех не менее тяжкий, и он опять-таки не имеет никакого оправдания. Более того, человек не только своей личностью, но и телом (жить или не жить) обязан Богу, ведь он создан по образу и подобию Бога.

В Талмуде есть в высшей степени показательная притча об уже упоминавшемся выше рабби Гиллеле, высочайшем авторитете в сфере этики. Мне кажется, сейчас имеет смысл привести эту притчу:

ЧИСТОТА ТЕЛЕСНАЯ

Каждый раз, когда Гиллель уходил из академии, сопровождавшие его ученики спрашивали:
- Куда идешь ты, учитель?
- Иду совершить угодное Богу дело.
- Какое именно?
- Купаться.
- Разве это такое богоугодное дело?
- Бесспорно. Статуи царей в театрах и цирках – и для тех имеется особое лицо, которое обмывает и чистит их, и не только получает за это плату, но и почетом пользуется. Тем более должен соблюдать чистоту человек, созданный по образу и подобию Божию.(37)

В "Преступлении и наказании" вопиюще не только то, что сделал над своей личностью Раскольников, пошедший на истребление двух живых душ, но также вопиюще и то, что сделала над собой Соня Мармеладова. Не знаю, осуждал ли ее Достоевский, но Раскольников точно осуждал Соню, что достаточно определенно зафиксировано в тексте романа.

Вспомним, как Раскольников говорил Соне:

Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила... Смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... свою (это все равно!)(38)

Это брошенное Раскольниковым обвинение Соне Мармеладовой, объясненное в свете талмудической этики, приобретает совершенно особый смысл и звучит особенно углубленно и, главное, естественно, логично.

Не только Раскольников, загубивший две живые души, пошел против Бога, но и Соня, загубившая свое тело, пошла против Бога. И интересы семьи совершенно не извиняют и не оправдывают того, что она сотворила над собой. Это перед гибелью своей вдруг начинает понимать и Катерина Ивановна, мачеха Сони.

Она постигает, что Сонина жертва была совершенно напрасной, и одновременно видит, что в любом случае так нельзя было делать, ибо нельзя унижать человека, какие бы выгоды и преимущества для окружающих это ни сулило. Вот некоторые из прозрений Катерины Ивановны, в целом явно антихристиански направленных:

Она и желтый-то билет получила, потому что мои же дети с голоду пропадали, себя за нас продала! Ах, покойник, покойник! Ах, покойник, покойник! Видишь? Видишь?;(39)

Да и глупа ты, Соня: что теперь есть-то, скажи? Довольно мы тебя истерзали, не хочу больше!;(40)

Довольно мы ее мучили! (Она указала на Соню.);(41)

Иссосали мы тебя, Соня...(42)

Бунт Катерины Ивановны представляет собой существенное дополнение к ожесточенной борьбе Раскольникова с христианской этикой, точнее с тем, во что она превратилась в мире, который считает себя христианским.

И то, что Катерина Ивановна начинает вдруг говорить о Соне и, в частности, о бессмысленности ее жертвы, – это прямо соотносится с позицией самого Раскольникова.

Между прочим, выдвинутое Раскольниковым обвинение в адрес Сони Мармеладовой идет как бы параллельно с его обвинением в адрес сестры Дуни. Раскольников упрекает сестру, что она возлюбила брата своего более, чем саму себя:

... И что это она пишет мне: "Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит"; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. "Ты наше упование, ты наше все". О мамаша!.." Злоба накипала в нем все сильнее сильнее.(43)

В приведенном фрагменте Достоевский явно варьирует обсуждавшийся уже выше завет рабби Акивы: возлюби ближнего как самого себя, но никак не более, чем самого себя.

Итак, главный грех Дуни заключается в том, что она возлюбила Родиона Раскольникова более, чем саму себя, что она для него собой жертвует. Собственно, то же можно сказать и о Соне Мармеладовой, отдавшей на продажу свое тело ради спасения семьи.

Фактически Достоевский через Раскольникова судит своих героинь совершенно в духе воззрений рабби Акивы:

Сказано: "Да будет твой брат жить с тобою", твоя жизнь прежде жизни ближнего (Бава Меция, 62А).

Вообще эти слова рабби Акивы произвели в свое время целую революцию в сфере талмудической этики.

Считалось – лучше пусть все погибнут, пусть никто не спасется, если может быть истреблена хотя бы одна душа; или иначе – если может быть истреблена хотя бы одна душа, то пусть погибают все:

Бен-Птура учил: "Если двое путешествуют вместе в пустыне и один из них имеет кувшин, в котором столько воды, что, если оба будут пить, оба умрут, а если один будет пить, то для него хватит настолько, чтобы достигнуть населенного места, то лучше, чтобы оба пили и оба умерли, чем видеть одному смерть своего ближнего."(44)

Рабби Акива внес в эту талмудическую притчу кардинальнейшую поправку: можно спасать ближнего, но только не ценой собственной жизни. Объективно-исторически именно от этой поправки тянется прямая тропинка к роману "Преступление и наказание".

Образ Родиона Раскольникова многократно подвергался интерпретированию через религиозно-психологическую, религиозно-этическую, религиозно-философскую проблематики. Однако талмудический контекст при этом всегда начисто исключался; более того, он даже не предполагался – мысль до него почему-то даже не добиралась.

Есть, например, специальная монография "Раскольников" Ове Викстрома, в которой образ Раскольникова осмыслен, главным образом, через классификацию человеческих типов К. Г. Юнга(45). В целом большинстве исследований о Раскольникове решено в психоналитическом, юнговском или православном ключе.

С учетом данной общей тенденции, я вынужден подчеркнуть следующее. Бешенство, в которое пришел Раскольников, узнав, что для него сестра хочет жертвовать собой, – это замечательное художественное подтверждение этического открытия, сделанного в свое время рабби Акивой.