 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
|
 |
|
|||
 |
НОВОСТРОЙКИ |  |
|
|
 |
|
|||
| ГОСТИНЫЙ ДВОР | |
|
||
 |
|
|||
| ВАСИЛЬЕВА-ОСТРОВСКАЯ | |
|
||
 |
|
|||
|
 |
|
||
 |
|
|||
| АВТОРОВО | |
|
||
|
|
|||
| ПРОСПЕКТ СОБЫТИЙ | |
|
||
|
|
|||
| АКАДЕМИЧЕСКАЯ | |
|
||
 |
|
|||
|
|
|
|
|
Интервью
Сергей Болмат с конца 90-х живёт в Германии, где написал уже два романа, "Сами по себе" и "В воздухе", которые нашли отклик не только у российских, но и у западных читателей. В интервью он рассказывает о пересечениях между жизнью и художественным вымыслом, о мировоззрении, которое лежит в основе его текстов, о своих пристрастиях в искусстве и литературе и многом другом.
Сергей Болмат
Сергей Болмат: Роман этот к русской жизни имеет очень косвенное отношение: это, скорее, классический "talk'n'shoot" в русском исполнении. Персонажи этого романа гораздо больше связаны с персонажами американского независимого кино, нежели с реальными питерскими жителями. Он правдоподобен ровно настолько, насколько это нужно художественному произведению вообще: в любом случае, не больше, чем, например, фильм "Связанные" или роман Мураками. Жить как в романе вообще нельзя, не только как в моём - точно так же, как не стоит, наверное, буквально следовать художественному принципу, заявленному Бретоном: брать пистолет и идти стрелять в толпу. Тем не менее, многим, безусловно, хочется жить как в книжке. Это явление нередкое в любые времена. Как говорят, книжка в таких случаях "овладела умами читателей".
ЕВ-О: Вы упомянули о связи романа с американским независимым кино. Однако было какое-то время, когда мы совсем ничего об этом кино не знали, а потом вдруг узнали. На нашей жизни это как-то сказалось? Или мы давно уже жили в этой эстетике, просто было не так заметно? Например, пенсионеры-интеллигенты (фигуры, которые лично меня больше всего поразили в романе), "заказывающие" своего соперника по бизнесу одному киллеру за другими. Можно было бы найти такое вполне трэшевое "раздвоение личности" в более ранней эпохе?
СБ: Знаете, эти пенсионеры - это моя гордость. Они кажутся мне сейчас фигурами вполне эмблематическими, своего рода воплощением священного брака между определённого рода академической средой и репрессивным, и в то же время анахроничным, государственным аппаратом. Они очень последовательные люди, эти пенсионеры, раздвоения личности у них никакого нет. Вообще говоря, меня всегда поражали обилие и интенсивность насилия в российской повседневности и художественная беспомощность и пугливость в средствах его изображения. Парадокс: лос-анджелесские, гонконговские, токийские художники, живущие, практически, в золотой клетке, способны изображать насилие примерно так же, как его изображали художники позднего Средневековья: внятно и деловито. Российские авторы, на глазах у которых каждый день кладут по бизнесмену или депутату, с провинциальной стыдливостью ограничиваются эвфемизмами - или громоздят друг на друга беспомощные условности. Конечно, сказался - и продолжает сказываться - колоссальный отрыв России от современного культурного контекста. Как говорила Ахматова, "у нас украли мир". Что касается эстетики, то ей просто нужно владеть, как мне кажется: самым обыкновенным набором художественных приёмов, более или менее современных. Российская действительность как повод для книги, фильма или балета ничем не хуже, чем, скажем, голландская. Всё дело в том, чтобы употребить её в собственных интересах, со вкусом и без особенного насилия над естественностью. В девяностые годы я очень много смотрел и читал: может быть, в результате и получилась такая книжка.
ЕВ-О: Мне бросилось в глаза, что и в романе "Сами по себе", и в рассказе "Покупки", который вошёл в сборник "Современная русская проза. 22 рассказа" и повествует уже о русских в Германии, молодые люди показаны в очень тесной зависимости от мира вещей и массовой культуры. Марина, главная героиня "Самих по себе", регулярно "проглатывает" определённую дозу западных видео-боевиков и, как кажется, сама начинает мыслить в их категориях. Мысли Глеба и Лизы из "Покупок" во время свидания крутятся в основном вокруг вещей, которые им необходимо купить в городе. Создаётся впечатление, что вы описываете людей, жизнь которых утратила глубину и происходит где-то на поверхности. Как вы думаете, это действительно симптоматично для современной молодёжи - как в России, так и на Западе?
СБ: Опять же, для современной западной культуры это вполне тривиальный и даже устаревший подход. Фундаментальная поверхностность, простите за оксюморон, была актуальна в середине восьмидесятых: Том Вулф много потрудился на этой ниве, Эллис поставил ей памятник своим "Американским Психопатом" ещё в 1989 году. Тем не менее, поверхностность эта всегда рассматривалась её исследователями критически. Эта склонность показалась мне надуманным анахронизмом, производным от массовой культуры шестидесятых годов. Мне поверхностность представляется явлением, скорее, позитивным и мне было интересно попробовать это противоречие снять. Одним из фрагментов ещё более древнего анахронизма мне кажется противопоставление поверхностности и глубины. Я не имею в виду знания "поверхностные" и "глубокие", например, - в конечном счёте, это просто метафора - я имею в виду представление о том, что за поверхностью вещей скрывается некоторое мистическое, недоступное простым смертным измерение. Кроме того, мне кажется, что именно в тривиальной действительности аккумулируется многое из того, что представляется мне актуальным и существенным в художественном смысле. Что касается "молодёжи", то ведь это тоже, в конечном счёте, абстракция, то ли обладающая, то ли наделённая некоторыми, более или менее виртуальными свойствами, которые мне не особенно интересны, если только не рассматривать их как идеологические инструменты. Что касается массовой культуры... Я думаю, что те, кто покупает готовую одежду и приобретает книги в универмагах, а не на аукционах - они так или иначе связаны с массовой культурой, было бы нелепо это отрицать. Мои персонажи, надо отдать им должное, в этом смысле существа довольно разборчивые: хороший трэш они предпочитают плохой глубокомысленности.
ЕВ-О: Тем не менее, описываемая вами "поверхностность" героев на поверку - в рамках самих текстов - оказывается довольно опасной вещью. Абсурдна смерть Лизы в "Покупках" от декоративных пираний в ресторанном аквариуме, по-моему, наглядно демонстрирует разрушительный эффект "потребительского" подхода к жизни. Отдельно выведенной морали здесь и вправду нет, но она читается между строчками...
СБ: Смерть вообще абсурдна: тотально абсурдна, ещё более абсурдна чем смерть в нью-йоркском ресторане от укуса пираньи после неудачной попытки спрыгнуть с буквы "Л" в слове Голливуд. Вряд ли смерть присутствовала бы в жизни, если бы жизнь была спроектирована человеческим интеллектом. В свою очередь, жизнь и потребление - для меня синонимы. Я правда очень борюсь против критики потребления; мне кажется, что эту критику в мои сочинения можно "вчитать" только с некоторым усилием, которого я совершенно не предусматривал. Мне кажется, что сознание потребляет безостановочно: само слово "внимание" аналогично потреблению. Происходит непрерывный обмен: информации на время жизни. Сознание пропускает через себя (потребляет) большое количество раздражителей; разбирается в этих импульсах, выбирает те или иные, компонует, направляет... Творчество начинается в супермаркете: элементарная селективность кажется мне вполне творческим актом. Свобода воли возникает тогда, когда сознание сталкивается с феноменом одновременности, большого количества, перенасыщенности. Потребление кажется мне позитивным и в социальном смысле - это базовая, наиболее естественная гражданская позиция с большим потенциалом стимулирующей общество активности. Критика потребительства кажется мне очень устаревшим и примитивным, хотя и действенным механизмом экономического регулирования. Рассказ не о "потребительстве" - он об упоительном потреблении всего на свете и о неизбежном и абсурдном его конце.
ЕВ-О: То есть на ваш взгляд этому "потребительству" невозможно совсем ничего противопоставить?
СБ: Поймите меня правильно: я не хочу ничего потребительству противопоставлять. Я за потребительство, потребительство мне нравится: это обратная сторона производительности. От потребления зависит интенсивность обмена. Я сам потребитель, стараюсь, по крайней мере им быть по мере возможностей. Мне действительно кажется, что противодействие потребительству - это социалистическая стратегия, стратегия, направленная на нивелирование общества, на уравниловку, стратегия наиболее инертных слоёв общества. Идеология, в которой духовность, бедность, креативность и доброта противопоставляются потребительству, богатству, бездуховности и злу кажется мне чрезвычайно действенным и очень опасным пропагандистским инструментом со своей, достаточно колоритной историей.
ЕВ-О: Устоявшееся представление об особой русской духовности, как я понимаю, вы полностью отвергаете?
СБ: Об особенной русской духовности я, к сожалению, вообще ничего не знаю. Есть русская культура, которая чрезвычайно бурно развивалась на протяжении 19 и в начале 20 веков, а потом такими же темпами угасала. Сейчас, мне кажется, русская культура выглядит в целом не так уж плохо, в ней есть, конечно, свои особенности, традиции, находки. Если под духовностью иметь в виду действительно свойственную русской культуре радикальную и всепроникающую религиозность, то этот аспект кажется мне - именно в российском исполнении - самым, на сегодняшний день, сомнительным компонентом отечественной культуры.
ЕВ-О: У вас образование художника-дизайнера, и из вашей биографии я узнала, что вы даже работали редактором журнала мод. Возможно, эти факты отчасти объясняют то внимание, которое вы уделяете описаниям одежды и причёсок героев (часто довольно экстравагантных), а также общую "визуальность" в описании событий и мест действия, вызывающую временами ассоциации с комиксом.
СБ: Визуальность мне кажется естественной в прозе: одна из форм выразительности. Я понимаю беспокойство общего характера по поводу визуализации культуры, мне самому не нравится повсеместная агрессивная виртуальность, особенно в политике и в вопросах, например, медицинского страхования, но искусство - это как раз то место, где виртуальность - это raison d'être, где она сосредоточена в самых её радикальных формах, в том числе и визуальная. Художником и редактором в журнале мод я работал во времена Андропова. К моде в прямом смысле слова эта фантасмагория имела довольно касательное отношение. Я просто люблю занятные вещи, люблю их описывать.
Комиксы мне кажутся куда менее визуально привлекательными, нежели чистая словесность. Я как раз читаю сейчас "Ghost World" и мне ужасно мешают картинки. Нужно иметь редкую терпимость воображения, чтобы их выносить. Точно так же фильм "Sin City" кажется мне ориентированным совершенно не в мою сторону: скорее на подростков и на начинающих снобов.
ЕВ-О: Интересно, существуют ли ваши иллюстрации к вашим же текстам?
СБ: Нет, я давно бросил рисовать, к сожалению. Вообще, рисунок мне кажется в техническом смысле одним из самых фундаментальных навыков, дающих представление одновременно о логике, правдоподобии и телесности; я очень рад, что учился рисовать.
ЕВ-О: А я очень расстроена, что не училась... Каких художников вы предпочитаете?
СБ: Очень, очень многих, от Леонардо до Джулиана Опи, от египетской пластики до Мэтью Барни. Последнее грандиозное впечатление - Веласкес в Прадо: гектары фантастической живописи. Из менее известных мне нравятся Эрик Фишл, Кривелли, Шпитцвег, Джон Мартин, Джейсон Брукс, совершенно восхитительный Джозеф Райт из Дерби, Гольциус, Кнопф, Милан Кунц, Озанфан, Валлотон.
ЕВ-О: Тогда по поводу визуальности ещё один вопрос. Читая роман "Сами по себе", я заметила, что наиболее часто попадающиеся в нём эпитеты - это "цветной" и "пёстрый". Особенно удивляет это в сочетании с местом действия - Петербургом, который вошёл в историю литературы не в последнюю очередь благодаря сдержанной и даже мрачноватой палитре Достоевского. Это сознательная полемика с классическим образом города?
СБ: Палитра Достоевского - это палитра сентименталиста: мрачная, тягостная, монохромная действительность, освещённая огарком свечи или лучиком из окна; фактура очень выгодная в коммерческом смысле. Я предпочитаю менее навязчивые средневековые табло: с бесшабашностью подлинного поп-арта (см. Никейский собор - икона допустима, главным образом, как пропагандистский материал для безграмотных), в отменно живых тонах вам представят и свадьбу, и путешествие, и выдирание глаза раскалёнными щипцами. От моцартовской лёгкости этих ангелов, святых, чертей и горожан временами просто дух захватывает.
ЕВ-О: Существует такая традиция блиц-опросов с помощью "комплементарных пар", из которых собеседнику предлагается выбрать наиболее близкую ему составляющую. Например: Толстой или Достоевский, Шварценнегер или Сталлоне и так далее... А вот я спрошу: Пелевин или Сорокин? И почему?
СБ: Пелевин, наверное, несмотря на то, что Сорокин мне больше нравится. То есть, формально мне пелевинский традиционный подход к прозе ближе, чем фантастика Сорокина. Но Пелевина я иногда совсем не могу читать, он очень неровный писатель: последний роман был из рук вон, а предпоследний во многом очень неплохой, в то время, как Сорокин в своём роде всегда на высоте
ЕВ-О: Кстати, мне кажется, что финал "Самих по себе", где перестрелка в церкви во время венчания уже вообще никого из присутствующих не удивляет, довольно близок именно к Сорокину...
СБ: Перестрелка в церкви - это, скорее, незабвенный Джон Ву гонконговского периода. Сорокин целиком погружён в десадовскую трансгрессивность; его интересует, как мне кажется, главным образом, столкновение с невообразимым в его наиболее явных формах. Мне ближе такая художественная установка, когда неожиданное, невообразимое возникает из банального как следствие, а не как формальный антитезис, и перипетия - это естественное логическое продолжение внутренних противоречий текста, а не самоцель. Так, скажем, общественный резонанс, сопровождавший появление романа "Элементарные частицы" - это не столько результат большого количества эротических сцен в книге (между нами, чудовищно беспомощных), сколько следствие авторского ревизионизма по отношению к сексуальной революции шестидесятых, которую Уэллебек обвиняет в распространении рыночных отношений на сферу человеческих чувств и, в конечном счёте, в уничтожении любви. Я надеюсь, что "Сами по себе" взволновали читателя не столько откровенными сценами (их в романе минимум), сколько последовательным, безоглядным и напористым индивидуализмом.
ЕВ-О: А что вы в данном случае называете индивидуализмом? Как мне показалось, в романе речь идёт скорее о своеобразной форме конформизма: герои максимально приспосабливаются к окружающей их действительности. Пенсионеры начинают заказывать киллеров, беременные женщины - принимать наркотики, поэт - зарабатывать на жизнь с помощью пистолета (раз всё остальное оказывается нерентабельным). Для воплощения индивидуальных жизненных проектов, как мне кажется, тут места не остаётся...
СБ: Мне кажется, что индивидуализм заключается в том, что многие герои романа готовы жить сами по себе, без посторонней поддержки, не рассчитывая ни на кого, даже на самых близких. Каждый (включая и нерождённого ещё ребёнка) выкручивается сам из сложившейся ситуации, при этом не редуцируясь, не превращаясь в аутиста. Частные предприниматели поняли, что если они хотят выжить, то должны бороться за выживание всеми доступными средствами, не оглядываясь на архаические органы безопасности. Я бы, кстати, не сказал, что последовательные попытки противостоять налётчику можно рассматривать как приспособленчество. Беременные (и не только беременные) женщины (и не только женщины) поняли, что должны поменьше слушать доброжелательных советов со стороны.
ЕВ-О: Но ведь наркотики - это тоже своего рода мода, которая приходит "со стороны"?
СВ: Наркотики в книжке - это отдельная тема. Они не модные - они повседневные. Они начисто лишены всякого, позаимствованного из соответствующей литературы, психоделического потенциала и представляют собой что-то вроде континентального завтрака.
ЕВ-О: А решение поэта стать киллером - тоже естественная вещь?
СБ: Вдохновение к поэту возвращается как раз после того, когда ему удаётся как следует пострелять. Традиция эта вполне романтическая, вспомните Бенвенуто Челлини. Я не уверен, что речь тут идёт о проектах: каждый живёт так, как ему нравится, наобум, сегодняшним днём и поэтическая деятельность здесь - это не карьера, а чистое, дистиллированное вдохновение. Это как раз тот самый поэт, который всех ничтожней меж детей ничтожных мира. Я немножко утрирую, конечно, но вектор мне в целом кажется правильным.
ЕВ-О: Вы сейчас живёте и работаете вдали от русскоязычной литературной сцены. Между тем, известно, что такие художественные феномены, как импрессионизм или поэзия Серебряного века были бы немыслимы без интенсивного творческого обмена между отдельными представителями движения. С другой стороны, Лев Толстой, например, мог вполне писать один в Ясной Поляне, и общение с другими писателями-реалистами было ему не так уж жизненно необходимо. Поэтому интересно узнать, какая из этих двух позиций вам ближе. Редуцирование прямых контактов с товарищами по цеху скорее мешает или помогает?
СБ: Это очень второстепенная для меня проблема. Мне кажется, что с "движениями" на сегодняшний день покончено. Профессиональное общение - вещь двоякая: с одной стороны, требует много времени и сил, с другой стороны, иногда сквозь это общение действительно просачивается кое-какая любопытная информация.
ЕВ-О: Только информация? Я имела в виду скорее обмен творческими идеями, дискуссии о художественных принципах и так далее...
СБ: Я имею в виду примерно то же самое. Дискуссии, дебаты кажутся мне наименее продуктивной формой деятельности; куда менее продуктивной, чем валяние, например, на диване с парой хороших книжек под рукой и кульком черешни. Коллективность кажется мне, скорее, неизбежным профессиональным злом. Подлинные художественные идеи - это чудовищная редкость. Обмениваться ими так же сложно, как обмениваться, например, почками или голеностопными суставами. Хорошая компания хороша тогда, когда речь идёт о светской жизни. Как сказал Паскаль, глупцы не могут быть ни светскими людьми, ни математиками. У меня есть несколько знакомых литераторов, художников с которыми я с удовольствием встречаюсь, но, в основном, общение происходит на уровне публикаций. В смысле продуктивности одиночество для меня куда более благоприятное состояние, нежели совместное времяпрепровождение.
ЕВ-О: Оба ваших романа "Сами по себе" и "В воздухе" переведены не только на немецкий, но и на другие иностранные языки. Я сама не видела ещё немецких текстов, но, принимая во внимание нетривиальность языка, можно предположить, что это была нелёгкая задача для переводчиков. Остались ли вы довольны результатом?
СБ: Болезненный вопрос: много раз были приключения с переводом. Первый роман был первоначально переведён на немецкий как детектив со стрельбой, то есть языком довольно прикладным. Пришлось несколько месяцев вместе с переводчицей править текст; она довольно быстро нашла необходимый подход, но выяснилось, что в книге довольно много трудностей: едва успели к сроку. Французский перевод показался мне катастрофически неточным: моя тогдашняя агентша подтвердила мои подозрения и, поскольку я французским, практически, не владею, села сама - за неделю до сдачи - править французский текст по итальянскому и немецкому переводам (она не знает русского). А французский перевод второго романа, как говорят, очень хорош, но там в книжке, на первой странице кошмарная опечатка: вместо Ayn Rand, основательницы объективизма, стоит Ein Rend. Проще всего было с венгерским изданием: из всей книжки я понимаю только некоторые имена собственные.
ЕВ-О: Над каким текстом вы сейчас работаете и когда его примерно ждать?
СБ: Над многими сразу. К сожалению, выход книги - это всегда (по крайней мере, в моём случае) результат разнородной совместной деятельности. Вторая книжка, например, была куплена немецкими издателями раньше, чем русскими. Очень трудно что-то предсказать в этой области. Я, в свою очередь, с удовольствием вожусь со своими сочинениями до тех пор, пока их у меня не вытаскивают из рук.
 |
 | |||
 |
 |
 |
 |
|
 |
| |||
|
|
|
|
|